Аргус-12 [Космический блюститель] - Аскольд Якубовский

— Он просто идиот, — буркнул д-р Джи. — В медузе остается газ, сейчас он выйдет.

— Брось! — закричали мы. — Бросай сеть.

Но слизистая масса потянула, и Георгий упал. (Он говорил потом, что забыл разжать руки.) Он падал вниз, стремительно уменьшаясь. Джи выключил антиграв и перешел в свободное падение — он хотел перехватить Георгия. Я зажмурился. Но когда мы подлетели к Георгию, тот догадался отпустить сеть и летел на антиграве. Пояс с прибором сполз, Георгий плыл вверх ногами, рука его была в крови — сеть ободрала ладонь. Мы взяли его на борт.

Он говорил:

— Ну вот, я опять слабый человечишко!

В тот вечер он и заболел. И тогда же доктор сказал такую фразу, — сегодня мы-де взяли самое яркое на планете, а далее пойдет обыденная работа.

Я расхворался.

Началось, конечно, с болотной лихорадки. С нею Тим расправился круто.

Затем к ноге прицепился фиолетовый настырный грибок — Тим сбил его излучателем. А там пришла и предсказанная им слабость. Я, вялый и слабый, ничего не делал, а только лежал и спал.

Тим ликовал — он взял свое! Он лечил меня, тотошкал, упрекал, припекал. И все это делал с сияющей мордой.

Собаки мне сочувствовали. Они проведывали меня, виляли хвостами, глядели ласковым взглядом.

Жил я так.

Просыпался к завтраку и видел: за столом сидит Тим, бодрый, умытый и причесанный. Завтракая, он рассказывал мне ночные новости: о нападении моута, о том, что ночники наконец-то откочевали.

Затем намечал вслух план на новый день и уходил. Я засыпал, просыпался, снова засыпал и просыпался. Кондиционер пел мне свою песенку, я то пил чай из термоса, то листал старомодные книги, зачитанные поколениями.

Или думал.

Прошедшее было для меня дивным сном, который вспоминаешь то с предельным ужасом, то с великой радостью.

Я вспоминал Штарка и колонистов… Теперь они мне не казались маленькими. Это были характеры и судьбы в своем роде поучительные.

Быстро уставал. Тогда, зажмурясь, смотрел сквозь веки на солнце или слушал, как Ники домовничал. Прибрав помещение, он готовил кормежку собакам и нам (кашу с мясом из слизня по имени «травяная курочка»). Затем кипятил чай, много чая, и уходил во двор.

День шел, солнце переходило из одного окна в другое, то лил, то обрывался дождь.

Или эффектно накатывала гроза — первобытная, тропическая. Она приходила так: в полдень ярилось солнце, к двум-трем часам собирались тучи. Темнело.

И тогда молниями, словно ногами, шагала к дому гроза. Гром ее шагов нарастал, ноги-молнии сливались и казались одной, непрерывно пляшущей.

И, прислушиваясь к раскатам громов, я прикидывал, как было бы хорошо не говорить формулу отречения, быть Аргусом всегда.

Я вспоминал: вот снимаю шлем — и слабеют глаза, и уходит Знание. Снимаю бронежилет — и кажусь себе таким голым и слабым. Отдаю пистолет — я окончательно беззащитен.

Отречение!.. Я лежал и с отчаянием, с горечью думал о силе слова. В прошлый раз слова обряда дали мне сверхсилу. Слова отречения отняли у меня ее.

И с подозрением я вдумывался в любые слова, искал в них истоки могущества. Например, такие — хлеб, любовь, кислород.

Или такие — товарищи, друзья, мы, они.

…Выдохшаяся гроза уходила, ворча, за горизонт.

Прилетал Тим. Гремел его голос, звенели панцири собак. Они ссорились между собой и, обиженные, визжали. Тим умывался, разбрызгивая воду и фыркая, и шел к столу — краснорожий, голодный, как зверь. Мы обедали вместе: он за столом, я лежа держал тарелку на груди.

Ники кормил на дворе собак — снова визги, ссоры и шумные примирения.

…Поев, собаки входили в дом и ложились на полу. Они отдыхали.

Тим рассказывал мне о работах сегодняшнего дня.

Он привозил с собою разных субъектов и мариновал их в банках прямо на нашем обеденном столе. (Как говорил, в истории Люцифера шел период собирательный.) У нас появилась банка с Зеленой Пеной. В алмазной прочности посудине сидело дымное существо. (Ловил он его с д-ром Дж. Глассом и перекачал портативным насосом.) Я слушал, смотрел. И временами все казалось мне продолжением сна, увиденного на обломке ракеты.

Я ведь попал на Люцифер «катастрофически» просто — метеорит разбил мою «Вегу». Мне еще повезло — я был в скафандре и ремонтировал выхлоп двигателя. И вдруг взрыв.

На оставшемся куске ракеты я понесся черт знает куда, и около меня торчал Ники с полным набором инструмента.

Когда я выдышал весь кислород и много дней провел без него, меня подобрал корабль Звездного Патруля. Собственно, я давно умер. То, что валяется в постели, ест, мечтает, думает, гладит собак, было мертвым… Я очнулся в корабельном госпитале на подлете к Люциферу. На планете был одинокий Тимофей (напарника его — Гаспара Ланжевена — проглотил моут). Я и остался на Люцифере — не мог сидеть в ракете. Мне было страшно. Я сжимался, я все время ждал удара метеорита.

На Люцифере я стал лаборантом Тима, немножко химиком, чуть-чуть биологом и страстным фотографом.

Главное, здесь был Тимофей, его собаки. И не было метеоритов.

…Тим. Он близко сошелся с врачом (хотя и ему не нравились токсикологические увлечения эскулапа).

Врач часто бывал у нас: осматривал меня, потом разглядывал коллекции, часами ковырялся в гербарии. Лечение мое он поручил Ники, перезаписав в него свои знания, — Дж. Гласс был горячий исследователь, но холодный врач. В чем и сам признавался.

Ники мне смертельно надоедал укрепляющими микстурами. К тому же он пристрастился лечить всех подряд (энергии было не занимать, всю ночь висел на проводе).

И теперь, начиная с меня и кончая щенками, все были в заплатах пластырей, налиты до самого горла микстурами и отварами.

Всем осточертела моя жизнь в постели да шезлонге. Особенно мне. Тим связался с врачебным центром Всесовета. Был консилиум, в нем участвовало полдюжины электронных эскулапов плюс д-р Дж. Гласс. Они и разработали новую схему лечения и решили, что мне нужно сменить климат. Обязательно! Но сама мысль о расставании с Тимом и собаками до слез расстроила меня. Я не хотел уезжать с Люцифера.

— Да нет же, — улыбнулся мне д-р Дж. Гласс. — Мы имеем в виду плато. Там и температура пониже, и влажность поменьше. В конце концов, там есть вполне комфортное подземелье. К тому же мой коллега (он поклонился Тиму) и я — мы давно хотим провести одно совместное исследование.

И было решено о нашем переезде на плато. Тим на «Алешке» перебросил сначала коллекции, затем имущество и собак. Последним отчаливал я.

Колонисты, сочувствуя, предлагали носилки, я же взял скарп Штарка. И когда повисла, словно капля, его серебристая машина, во мне все сжалось — тоскливо.